ЛЕВ АННИНСКИЙ
О ХУДОЖНИКАХ-ИЛЛЮСТРАТОРАХ РОМАНА Л.Н. ТОЛСТОГО «ВОЙНА И МИР».

Приступая к иллюстрированию «Войны и мира», современный художник взаимодействует с вековой историей прочтения романа другими иллюстраторами.

Вспомним же эту историю. В ее начале – Михаил Башилов, единственный мастер, работавший по непосредственным указаниям Толстого. График старой школы, связанный и технически (он ориентировался на деревянную доску гравера), и психологически (он иллюстрировал Грибоедова и Салтыкова-Щедрина) с тем сатирическим направлением русского искусства, «пик» которого приходился как раз на 1860-е годы, он ставит акцент на жесте, на позе, на силуэте. Не на личности, а на типаже. Отсюда – экспрессия на грани шаржа. Толстой реагировал с простодушием гения: «Нельзя ли смягчить, убавив карикатурности и прибавив нежности и доброты?» Смягчить Башилов не сумел, он читал «Войну и мир» щедринскими глазами: «…высшее общество граф лихо прохватил…» Взгляд для своего времени понятный. Но не окончательный. По мере того, как истинный масштаб сделанного Толстым вырисовывался в общественном сознании, становилось ясно, что «война и мир» по-настоящему еще не прочитана художниками.

Пятьдесят лет ждала русская культура такого прочтения. Отдельные редкие попытки крупных мастеров конца века иллюстрировать Толстого лишь подчеркнули огромность задачи: П. Боклевский изобразил Пьера похожим на героев Гоголя; А. Кившенко ушел в историческое живописание собственно событий 1812 года; Л. Пастернак сделал две-три композиции, пленительные по настроению, но героев Толстого надо было еще психологически извлечь из этой окутавшей их дымки… полвека ждала Россия художника, который попытался бы объяснить всю громаду «Войны и мира», и дождалась – холодного виртуоза.

То был А. Апсит, иллюстрировавший «войну и мир» для роскошного Сытинского издания 1912 года. Он нарисовал огромное количество картин, картинок, заставок, виньеток, буквиц. Он использовал масло, темперу, акварель, уголь, карандаш, перо. Он продемонстрировал гигантский разброс манер и эмоций: от мрачного мелодраматизма до конфетной сентиментальности – и полное отсутствие целостной изобразительной концепции. Это как раз то, о чем можно сказать: мы видим, как кто-то падает с лошади, но не чувствуем, что убит Петя Ростов. Толстой у Апсита оказался рассыпан на сюжетные, статуарные и прочие элементы. Конечно, был смысл и в этой работе: А. Апсит уловил, обозначил, отметил в тексте романа массу сюжетов, мимо которых не мог впоследствии пройти ни один иллюстратор. Но целостное прочтение Толстого осталось задачей будущего.

Решать ее выпало советским художникам. Тридцать лет они готовились к ней, и, наконец, сама история властно толкнула их к Толстому: есть великий смысл в том, что работать над «Войной и миром» наши иллюстраторы начали в годы Великой Отечественной войны. Они искали в Толстом не разоблачителя, «прохватившего» высшее общество, и не беллетриста, давшего «тысячу сюжетов». Они искали в нем великого писателя, выразившего дух народа в трагический момент.

В этих условиях понятна попытка Константина Рудакова писать лирические портреты героев романа в статичной, скорее тургеневской, чем толстовской манере, освобождая их от сюжетности и мягко приближая к нам.

Понятны и батальные композиции Владимира Серова, скорее станковые полотна, чем книжные иллюстрации, где разрабатываются как раз сюжеты, причем военным картинам придается героико-романтический, почти «идеальный» характер, далековатый от толстовской войны: от «крови, страданий, смерти…»

То были как бы крайние точки поиска. И между ними – решение. Решение, найденное Дементием Шмариновым.

Шмаринов нашел для своей серии четкую графическую манеру: уголь и черная акварель, жесткость и лаконизм рисунка, ясность тона. В этом чуть аскетичном стиле чувствуется школа Д. Кардовского с ее лапидарностью, но еще более чувствуется другое: война, прошедшая через души современников Шмаринова. И это было главное, что принесло ему успех. Не скрупулезный историзм, и не формальное совершенство (хотя все это было!), но поразительное чувство присутствия толстовских героев – недаром портретно-физиономистические решения Шмаринова стали как бы базой, на которую опирались (или от которой отталкивались) последующие иллюстраторы, в том числе и А. Николаев. В шмариновских работах герои Толстого максимально психологически приближены к зрителю – к человеку 40-х–50-х годов, только что отразившему гитлеровское нашествие, – Толстой оказался этому человеку жизненно необходим. Работы Д. Шмаринова – вершина размышлений нашего изобразительного искусства о Толстом в послевоенные десятилетия.

Теперь обратимся к работе Андрея Николаева. Попробуем понять его концепцию, его целостный взгляд на эпопею Толстого.

Иллюстрации предельно завершены в себе. Их цветовая гамма вовсе не тщится передать «все краски мира». Для А. Николаева колористический лейтмотив есть не размыкание рисунка в цвет, а его замыкание в цвет: знак моголитной законченности и символического завершения в колорите. Точно так же работают николаевские композиции: сомкнутые, зеркально уравновешенные, иногда почти медальонные. И экспрессивный, кое-где щеголеватый рисунок вовсе не есть возврат от психологической проникновенности Шмаринова к башиловскому отчужденному шаржу: в своем благоговении перед Толстым А. Николаев как раз продолжает традицию Д. Шмаринова, воспринимавшего толстовский мир как целостное совершенство. Но если у Шмаринова этот мир был приближен к зрителю, открыт ему, подобен ему, то у Николаева он как отделен от нас, отчерчен, взят в раму. Потому и создает А. Николаев не картины к тексту, но как бы параллельную художественную систему, в себе эстетически завершенную, в романе Толстого он видит мир, уже как бы отдаленный от нас целым веком и в этом отдаленности величественно завершившийся.

Этот мир полон трагизма и боли. И мы бесконечно сострадаем его героям. И эпопея 1812 года, воссозданная рукой иллюстратора, дышит для нас живой патриотической страстью и ощущением всенародного братства, спасшего Россию в час испытания. Но в этой драме мы не ловим непосредственных отзвуков нашего психологического состояния, а только прочитываем исторический урок. Мы уже не можем сказать, как двадцать лет назад, что женщину, увиденную в книге Толстого, мы встретили в метро. Разделяя великое страдание героев Толстого, мы воспринимаем в их страдании и великую красоту: величие конечного смысла и оправдания.

Мне хотелось проверить, в какой степени мое мнение о позиции Николаева согласуется с его субъективным ощущением, с его замыслом. Я спросил художника о том, какой момент, какое место в тексте «Войны и мира» он считает для себя ключевым. Он ответил: «последняя глава четвертого тома - выздоровление Пьера Безухова после болезни».

«…Он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем… и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив».

Толстой неисчерпаем. Каждая эпоха спрашивает его о своем. И каждая – находит ответ.

Л. Аннинский, статья к 4-му выпуску иллюстраций А.В. Николаева к роману Л.Н. Толстого «Война и мир».